Пётр Баринов приехал в Новосибирск из далёкой Смоленской области для продолжения действительной военной службы. Попал он в артиллерийскую часть. Служил красноармейцем, окончил полковую школу и стал командиром орудия. На учениях не раз получал благодарность командования за отличное выполнение боевого задания.

Срок его службы подходил к концу. Он уже написал жене письмо: «...Пройдёт лето, и я буду дома. Наверно не узнаю дочурку, ведь я не видел её почти три года». Послал фотографию, где был снят в боевой семье сибиряков-батарейцев. На следующий день после отправки письма началась война.

«Были сборы недолги» - часть, получив боевое снаряжение, через день погрузилась на эшелоны и последовала на Запад. Останавливались только на крупных станциях, как Омск, Свердловск, Москва. Из Москвы взяли курс на Минск, но не доехали - столица Белоруссии была захвачена фашистскими войсками. На какой-то станции часть разгрузилась и с хода вступила в бой с прорвавшимися танками гитлеровцев. Так Баринов оказался на родной смоленской земле уже в качестве её защитника.

Бои были тяжёлые. Под натиском превосходящих сил врага оставляли один за другим населённые пункты. В одном из боёв Баринов заменил тяжело раненого командира взвода и огнём своих орудий отразил все атаки вражеских танков, за что был награждён медалью «За боевые заслуги». Скоро приказом по полку был утверждён на своей новой дожности и представлен на звание младшего лейтенанта. Приказ о присвоении звания был подписан в августе, но он не сразу дошёл до штаба полка, и Баринов продолжал командовать взводом, так и не заменив треугольники на петлицах на кубики.

Очередное воинское звание лейтенанта ему пришло, когда он, проявив себя в тяжёлых боях как настоящий артиллерист, прочно утвердился на должности среднего комсостава.

В 77-ю гвардейскую дивизию, где я служил, Баринов пришёл уже в звании капитана в июне 1943-года, после чего мы прошли немалый путь с кровопролитными боями: Орёл, Чернигов, форсирование Днепра, освобождение Белоруссии, Польши...В январе 1945 года я был тяжело ранен и отправлен в госпиталь, а Баринов дошёл до Эльбы и завершил войну уже без меня.

«Дорогой Петр Васильевич, - писал я ему, - в своём письме ты вскользь упомянул, что освобождал родные места от немецко-фашистских захватчиков. Напиши, пожалуйста, мне об этом подробнее».

Выполняя мою просьбу, Баринов прислал мне свои фронтовые воспоминания, которые я читал с глубоким волнением. Бой, описанный моим фронтовым товарищем - одна из ярких страниц героической летописи подвигов наших людей, защищавших свою родную землю.


БОЙ У СЕЛА ПОДДУБКИ
(Из фронтовых воспоминаний артиллериста Баринова)

Это было в октябре 1941 года. Наша 133-я сибирская дивизия, ставшая впоследствии 18-й гвардейской, ведя тяжёлые бои с превосходящими силами врага, отходила по маршруту Кувшиново - Торжок - Лихославль.

Чтобы не оказаться в кольце окружения, командованиие дивизии решило выслать вперёд один батальон с задачей остановить врага до подхода основных сил дивизии .

Батарея 76-миллиметровых дивизионных пушек лейтенанта Резникова была придана этому батальону для усиления.

Преодолев расстояние около 40 км ускоренным маршем, к вечеру прибыли на место назначения - к окраине села Поддубки, что в 2-3 км юго-восточнее Лихославля. К тому времени враг овладел городом Калинин и основные силы направил на московское направление - г.Клин, а часть войск бросил на наше направление - на автотрассу Москва-Ленинград, на которой и находились Лихославль и Поддубки.

По прибытии на место мы с командиром батальона наметили позиции для огневых точек и решили два орудия нашей батареи поставить непосредственно у шоссе, на главном направлении. Там и разместились и основные огневые средства батальона. Мой взвод с двумя орудиями решили поставить левее шоссе, по которому должен наступать противник, так как там была просёлочная дорога параллельно к шоссе.

В течение ночи мы хорошо оборудовали огневые позиции. Рано утром следующего дня старшина батареи сумел накормить всех людей, так что батарейцы стали чувствовать себя бодрее.

Через некоторое время, когда ещё не совсем рассеялась ночная темень, показлись фашистские танки. Я дал команду: "Взвод, к бою!" После первых наших залпов два танка загорелись, а ещё через несколько секунд задымил ещё один. В это время замолчало орудие Журбы. Подбегаю туда

- Журба лежит между станинами тяжело раненый. Наводчик убит, его рука всё ещё держит рукоятку механизма. Расчёт в растерянности, а автоматчики уже совсем рядом.

Встав у панорамы, скомандовал: "Шрапнелью!" Выстрел, второй. Смотрю вперёд - куча трупов гитлеровцев. А танки наседают. Гляжу в сторону Остапенко. На его орудие прут сразу два танка. Быстро развернул орудие, скомандовал: "Бронебойным!" Танк вспыхнул, так как он находился боком

- Я пробил ему бак с горючим. После выстрела Остапиенко четвёртый танк тоже загорелся.

Глянул в свой сектор обстрела, где автоматная трескотня и ружейная стрельба продолжаются. По скоплению фашистов ударил шрапнелью. Оставшиеся два танка, двигаясь то вперёд, то взад, ведут огонь по нашим позициям. Я сделал в них несколько выстрелов. Смотрю - один из них закружился на месте и подставил уязвимое место. Я воспользовался моментом и поджёг его. Это был пятый по счёту. Шестой, пятясь назад, ушёл в лес. Разбежались и автоматчики гитлеровцев.

Как только бой стих, мы начали приводить в порядок себя и огневые позиции. Журбу и других раненых отправил в Поддубки. Остапенко ранило в ногу. но он уходить отказался. Глянул на огневые позиции стрелкового взвода. Командир взвода убит, около пулемёта два трупа, ещё несколько раненых. Оставшиеся без командира несколько человек убежали.

Доложил Резникову обстановку по телефону и попросил пополнения людьми, боеприпасами. Комбат ответил: "Держись с тем, что имеешь. У меня жарче, чем у тебя. Одно орудите осталось, а батальонные миномёты и сорокапятки почти все вышли из строя".

Вызвал из леса ездовых, оставив с лошадьми и повозками одного человека, которому приказал всё угнать как можно дальше в лес, в безопасное место. Я знал, что лошади вряд ли потребуются: подвозить будет нечего и некого. Остальных ездовых распределил по боевым порядкам. Перед каждым поставил конкретную задачу. Крюкову - отражать пулемётным огнём пехоту противника, наседавшую на орудия.

Сделав некоторое отступление, хочу сказать два слова о ездовом коренной упряжки Крюкове. Бойцы назвали его в шутку "кинозвездой", так как он снимался в фильме "Александр Пархоменко". При съёмках режиссёр договорился с нашим командованием о выделении лошадей и ездового Крюкова с закреплённой за ним парой рыжих коней по кличке Рур и Лучезарный. В кинокадрах он усердно гонит их по сугрубу, везя на роскошных санях батьку Махно, которого играл Борис Чирков. Это было зимой последнего мирного 1940 года.

Началась вторая атака гитлеровцев. Так же впереди танки, а за ними автоматчики. Крюков молодец! Умело отсекает автоматчиков от танков, прижимает их к земле, буквально не даёт поднять голову, да наши трое с автоматами хорошо работают. От орудийных залпов загорелись ещё три танка. Четвёртый, подойдя на близкое расстояние к орудию, на миг остановился - наши автоматчики забросали его бутылками "КС", но он, горящий, всё же рванул вперёд и раздавил орудие Остапенко. При этом два огневика, занятые стрельбой до самой последней секунды, не успели отскочить от орудия и были раздавлены. Остапенко вторично получил ранение. Танк, как разъярённый зверь, метнулся в сторону и взорвался. Бой снова стих.

Осталось нас от взвода семь человек. Быстро начали приводить в порядок всё уцелевшее. Снарядов не более пятидесяти штук. Патронов для пулемёта собрали значительное количество да и автоматов немецких набрали немало.

Уже вторая половина дня. На главном направлении тоже идёт ожесточённый бой. Как они там, целы ли? Неизвестно, связь порвана, налаживать некому. Всякое решение приходится принимать самостоятельно. Когда раздумывал об этом, на небе появилась вражеская авиация. Только её не хватало! Бомбили и нас, и позиции главного направления. Но больше досталось им. После нескольких заходов самолёты улетели. Мои люди невредимы, орудие и пулемёт целы. Это главное.

Не успели вылезти из ровиков, началась третья яростная атака фашистов. Танки с ходу ведут стрельбу. Но, зная, что их выстрелы, произведённые на ходу, не так точны, не обращаешь на них внимания. Главное, надо сле-q дить за остановившимся танком, он будет вести прицельный огонь. Но вот

один из них остановился. Я тут же взял его на прицел. Выстрел. И готов!

Второму танку заклинило башню. Он подставил нам бок. Вторым снарядом пробил ему бак, и танк загорелся. Третий танк пытался обойти орудие, войти во фланг и с ходу раздавить нас, но находившийся там автоматчик, связист наш, с близкого расстояния забросал танк бутылками "КС". И танк вспыхнул, как спичечный коробок. Выскочившие гитлеровцы были скошены автоматной очередью.

Орудие от непрерывного огня раскалилось до красноты, а фашисты продолжают наседать ещё яростнее. Весь участок боя в дыму, в пыли, переполнен гарью, людей трудно узнать: пот, грязь, кровь - всё перемешалось на лицах, руках. Забыв о еде, усталости, об опасности, с потрескавши-ми до крови губами, держимся. Ни на миг не выпускаем из виду врага. Кто кого: бронированные гитлеровцы с множеством автоматчиков, или горстка людей с единственным орудием и одним пулемётом, но мужественных, не дрогнувших, отважно ведущих неравный бой за свою родную землю...

И вдруг, всего в 100 -150 метрах впереди нас, с оглушительным грохотом начали рваться снаряды. Мне показалось, что в поддержку немцам ударила их артиллерия, но удар пришёлся по своим войскам. На миг всё как-то застыло от этой неожиданности. А когда шквал огня повторился, тут стало понятно: это - наши!

Оказалось, что 400-й артполк развернул за Поддубками свои батареи и открыл залповый огонь по гитлеровцам. Фашисты дрогнули, начали пятиться к лесу, оставляя на поле своих убитых солдат, а подоспевшие наши основные силы 133-й дивизии развернулись и с ходу вступили в бой. Послышалось громкое "Ура!" Наши пехотинцы пошли преследовать врага как на главном направлении, так и на нашем участке боя.

Мы остались на своих местах. Измождённые боем, грязные, усталые, но счастливые до слёз. В это время из Поддубок на конях к нам подъехала группа командиров во главе с нашим сибирским командиром полка майором Абузиным. Увидя нас, он не поверил своим глазам. Начал по-отцовски обнитмать каждого, поблагодарил каждого в отдельности, выдержавших такой неравный бой. Потери врага от нашего огня на виду: 12 танков, 6 автомашин, более 200 солдат и офицеров только убитыми. Это не считая потерь, которые понёс враг от другого огневого взвода нашей батареи, уцелевшее орудие которого также вело огонь до самого подхода главных сил нашей дивизии.

Все батарейцы, принимавшие участие в этом бою, были удостоены правительственных наград. Командир батареи Василий Резников, не покинувший поле боя и после полученных им ран, был награждён орденом Ленина. Командиры орудий Остапенко и Журба, ездовой Крюков, ставший в этом бою пулемётчиком по необходимости, а также я, командир взвода - орденами Красного Знамени, остальные - Красной Звёздой и медалями .

Этот однодневный ожесточённый бой сорвал план фашистского командования по закрытию путей нашим частям и соединениям, отходящим с боям по намеченному направлению и не дал врагу развить свой успех на шоссе Москва-Ленинград.


С БОЯМИ ПО РОДНЫМ МЕСТАМ

Через месяц после получения письма о боях у села Поддубки я получил от Баринова другое письмо, в котором он довольно подробно написал о своём участии в боях по освобождению родных мест от фашистских захватчиков и дал ответ на все мои вопросы, например, какова дальнейшая судьба героев Поддубкинского сражения и как он, Баринов, с северного участка битвы за Москву попал на его южный участок.

"Тогда противнику пришлось отступить в занятый им г. Калинин, и мы в течение месяца не давали ему выхода на московское направление, а также по шоссе в сторону Ленинграда.

Резников, Остапенко, Журба и другие, отправленные на лечение, скоро вернулись. Резников принял батарею, Журба и Остапенко стали вновь командирами орудий, я по-прежнему был командиром огневого взода.

Через месяц после боя у села Поддубки нашу дивизию перебросили под г. Клин, с боями мы его оставили и отступили в Дмитров. За ст.Яхрома, что на канале Москва-Волга, отбили много яростных атак противника, который рвался к Москве, не считаясь с потерями.

В первых числах декабря 1941 года как-то бой стих. К этому времени наша батарея стала снова полноценной, с четырьмя 76 мм орудиями образца 1939 г., пополнилась людьми и конским составом. Получили зимнее обмундирование. Настроение и боевой дух поднялись на дожную высоту. Как известно, 5 декабря началось то, чего так давно ждали - разгром немецко-фашистских войск под Москвой.

От Яхромы мы с боями продвинулись на 20-25 км, а потом нашу дивизию срочно перебросили в район южнее Москвы к Серпухову. После взятия узловой станции Тихонова-Пустынь мы получили новые топографические карты с указанным маршрутным направлением, т.е. начинался наш Дзержинский район с центром г. Кондрово. Вот тогда забилось моё сердечко острым нетерпеньем. Что там с моими, живы ли? Ведь фашисты жестоко расправлялись и с мирным населением. Беспокойство моё было неописуемо, нервы предельно напряглись. В голове одна мысль: скорее добраться до дому! Скорее узнать о судьбе жены, пятилетней дочери Тамары в Кондрове, матери, отца, братьев в деревне Потапово, что всего в восемнадцати километрах южнее Кондрова.

После того, как мы с боми прошли некоторое расстояние и освободили ряд населённых пунктов, стрелковый полк, поддерживаемый нашим дивизионом, выступал с задачей перерезать дорогу отступления врага на юго-запад. В ночном бою мы с ходу овладели ст. Говардово, что несколько километров южнее от райцентра. Пехота, преследуя противника, продвигалась по просёлочной дороге на д.Дубинино. А мы, артиллеристы, развер- нув орудия, в упор расстреливали врага, пытавшегося с боем выйти из завя- зываемого нами "мешка". К середине следующего дня, 19 января, райцентр

был полностью очищен от немецко-фашистских захватчиков. Дорога Кон-дрово-Дубинино-Галкино была завалена трупами, машинами, лошадьми. Многие гитлеровские вояки, обмороженные, укутанные в награбленные у населения женские одеяния, сдались в плен.

Сам я занят боем, а душа не терпит, как там жена с ребёнком? Надо бы отпроситься, узнать, но это кажется не совсем кстати, хотя командование и все батарейцы хорошо знали, что Кондрово - моя родина. Но вот на батарею нашу прибыл командир дивизиона капитан Галицкий (впоследствии он был убит под Юхновым). И только, набрав смелости, хотел просить разрешения, как он, опередив меня, заговорил первый:

- Как, Баринов, семья жива?

Я ответил: - Не знаю, товарищ капитан.

- Так иди же, узнавай! - сказал командир.

Я, взволнованный, взял с собой связиста Чугунова и тут же отправился в путь.

Ну вот пришли к дому, где жила жена. Дом двухэтажный, а наша квартира была на первом этаже. Дверь не заперта. Как-то захватило дух, не знаю, от волнения или от быстрой ходьбы. На миг остановился. Входим в прихожую-кухню, а дальше ещё маленькая комната, на скамейке сидит одетая старуха. Вначале меня не заметила, а затем на моё "здравствуйте!" резко повернулась и встала. Глядя на меня, застыла с раскрытым ртом, затем со стоном выдавила: "Касатик, никак наши!" Залилась слезами, бросилась ко мне на шею, затем обняла Чугунова. Это была мать жены - моя тёща. Потом она говорит: "И вот всю ночь одетая сижу, кругом стреляют, Немцы, вечером только что были двое, взяли валенки и мою шаль, сказали, чтобы не закрыла дверь, а то убьют".

В это время на печи (печь была большая, русская) что-то захрустело, зашуршало. Я спросил, что это. "Там внучка Тамара, я её спрятала от немцев, закидала хворостом и велела не шевелиться, ведь они, проклятые, злые, способны убивать и детей".

- А где её родители? - спрашиваю.
- Отец на войне. Говорят, погиб под Калининым , но извещения нам не прислали, потому что пришли немцы...
- А мать где?
- Она там в часовне со всеми бабами, от немцев спряталась. В часовню немцы не входят, зная, что там трупы умерших или убитых. А когда вчера началась стрельба, немцы начали кидаться и туда, и сюда, хватали кого попало и даже расстреливали. Так вот, они там.

Так разговариваю с тёщей, а в глазах слезы. Хочется сказть: "Мама, неужели ты меня не узнаёшь?" Но сдерживаю себя, думаю, пусть сама узнает. Правда, узнать меня было трудно: в военном обмундировании, да еще с чёрной густой бородой. Но всё же спросила:"Ты, товарищ военный, наверно здешний?" В это время дочка Тамара, выглядывая из-под тряпья и хвороста, разглядывала меня, "товарища военного". Увидев её, тёща сказала:
- Дочка, слезай, ты наверно там чуть не задохнулась.

Та ответила: - Сейчас, бабуля, я найду свои чулочки и слезу.
- Ну ищи и одевайся. Не бойся, теперь пришли наши, а я пойду за мамой, а то они там тоже будут сидеть, не зная, что немцев уже нет. С тем и пошла.

Я помог дочери спуститься с печи, поднял её на руки, она не чуждалась меня. Видимо, детское сердце почувствовало родное. При этом сказала: "Мой папа не такой, у него нет бороды, я сейчас покажу" и принесла фотокарточку, где мы пятеро старших сержантов глядели с посланного мной перед самым началом войны снимка. И, показав меня на фотографии, сказала: "Смотри, какой мой папа хороший! Бабушка говорила тебе неправду, мой папа жив, он придёт домой, как только перебьёт фашистов. Он так писал нам, мама читала мне его письмо".

- А я не похож на твоего папу?

Дочь тщательно всматривается в моё лицо.
- Немного похож, только у папы бороды нет.

Так сидела она у меня на коленях и рассматривала моё лицо, сравнивая его с фотографией, и лепетала что-то свое, детское.

...И вот вошла в дом жена , остановилась у двери, посмотрела на сидевшего поближе к ней Чугунова (тот встал и поздоровался), потом посмотрела на меня и дочку, сидящую у меня на коленях с фотографией в руках .

Дочь выкрикнула в радостном восторге: "Мама! Это почти мой папа, всё сходится: нос, глаза такие, как у папы, и губы тоже похожи, только вот борода мешает!

После этих детских слов я не выдержал, прослезился. А жена заплакала и бросилась мне на шею. Тёща тут только поняла, кто я, и запричитала, ругая себя, что хоронила зятя заживо.

Радость встречи длилась недолго. Нам пора было собираться в путь. Наспех позавтракали тем, что успел захватить с собой Чугунов в виде сухого пайка и выпили по чарке водки из фляжки. На прощание я пообещал наведаться еще.


ПИСЬМА ФРОНТОВОГО ДРУГА

Отгремела Великая Отечественная война. Народ постепенно начал приходить в себя, притуплялась пронзительная боль от перенесенного горя и потерь. Но не стиралась память о пережитом, все чаще бередили душу воспоминания о фронтовых друзьях и товарищах.

Мне, гвардии капитану разведки, прошедшему всю войну, давно хотелось найти своих однополчан, с которыми я делил все тяготы фронтовой жизни. И вот, после непростых поисков, удалось выйти на след некоторых из них. Особенно меня порадовало известие о том, что Петр Васильевич Баринов, с которым мы плечом к плечу прошли сотни огненных верст, жив-здоров, и проживает на Украине.

Мы долгое время переписывались с ним, делились воспоминаниями и новостями. Он по моей просьбе постоянно присылал подробные описания сражений, в которых он участвовал. Привожу текст одной из последних записей.

"Догнали своих около д. Галкино, где немцы тоже значительно сопротивлялись, но не так сильно, их силы были потрёпаны. Продвинувшись на запад, мы оказались на подступах к Юхнову. После освобождения д.Нек-расово, последней деревни нашего района, я написал рапорт на имя командира полка с просьбой предоставить мне пятидневный отпуск лля поездки в Потапово, чтобы повидать родных, судьба которых мне не была известна. Командир полка разрешил.

Там же, в Некрасове, нашли лёгкие сани. С собой взял того же Чугуно-ва. Запрягли вороного. Старшина батареи хорошо снабдил нас на дорогу питанием и "горючим", и мы тронулись в путь. Это, пожалуй, более двадцати километров.

Приехали в Потапово, когда начало темнеть. От деревни остались только трубы печей и отдельные обгоревшие деревья. Скоро натолкнулись на мальчишек, которые возились около сожжённой хаты. Отвечая на наши вопросы, они сказали, что от деревни осталось две хаты (а было около семидесяти дворов). Я спросил, как найти нам председателя колхоза (до войны председателем был мой отец).

- Его дом тоже сожгли. Сам он пока вон в той хате...

...В хате не то, чтобы как расположиться, даже стоять было негде, на

полу, на печи, кроватях, на скамейках - всюду люди, дети. Кто сидит, кто

спит, кто хнычет. Одним словом, картина такая, что невозможно и представить. У людей нет крова, нет одежды и еды, всё сожжено, всё уничтожено

отступающими гитлеровцами.

Хозяйка дома, увидев нас, сказала:

- Поезжайте, миленькие, в соседнее село Лужное, там от пожара уце-лило около десяти домов, где вам удобнее будет разместиться.

Я ей ответил: - Елизавета Ивановна, в тесноте не в обиде, разместимся. Она удивлённо посмотрела на меня. И вместе с ней глянула её дочь Анна. Я сказал:

- Что, Нюра, не узнаёшь?

На эти мои слова срузу все, кто был в хате, уставились на меня, и зашумели: Этот, видимо, наш, раз знает Елизавету Ивановну и её дочь Нюрку. Вопросы: "Чей?" "Откуда?" и т.д. Мы стоим с Чугуновым и улыбаемся. Отца и мать не вижу и не спрашиваю, здесь ли они.Так продолжалось несколько минут, затем из лежавших в углу на кровати стариков один встал, и, с трудом перешагивая через лежавших на полу людей, стал приближаться к нам - к двери. Это был мой отец. Подойдя ближе, сказал:

- Голос мне знакомый...Сынок, это ты? Объятия, расспросы, слезы.

С печи слезла мать, жена старшего моего брата Надя, младшие братья, еще не достигшие призывного возраста Григорий и Николай. Словом, все в слезах, ведь они тоже считали меня погибшим.

Нашлось место в хате и нам. Стали печь картошку. Как выяснилось, это почти единнственная еда, уцелевшая после пожаров и разбоев. Сохранилась она в погребах, и то или подгоревшая. или замороженная.

Разговоры, вопросы: "Не видел ли моего мужа?" "Не встречал ли моего брата?" Отца, сына...Спрашивали также, как я воюю, скоро ли кончится война, не вернётся ли обратно немец.

Чугунов внёс в хату наши пожитки. Старшина раздобрился: мешок суха-роей, несколько банок тушёнки, несколько палок колбасы и спирт во фляжках. Люди, измученные от голода и холода, выпив по капельке спирта и закусив ржаными сухарями, тушёнкой, колбасой, повеселели, ободрились.

Так мы провели эту ночь в разговорах до самого утра. Мать и отец у меня всё спрашивали и спрашивали, а то, как мне казалось, ни с того и ни с чего заплачут.

Утром мы с Чугуновым на лошадях навезли с поля соломы, разыскали ещё кое-какого материала, с помощью стариков сделали из кирпичного амбара ещё одно жильё и по фронтовому опыту, приспособили железную бочку под печь, и люди разместились в этом помещении. А позднее, как мне писали, люди оборудовали под жильё и уцелевшую часть конюшни , и жили в этих условиях до весны. Весной кто вырыл землянку, кто соорудил что-то наподобие хаты. В общем, кто как мог, старался сделать для своей семьи хоть какой-нибудь очаг.

...Настал час расставания. С мамой случился обморок. Когда пришла в сознание, я старался утешить её: "Мама, родная, всё будет хорошо, мы непременно вернёмся с победой, вот увидишь..."

Петр Васильевич с женой Анной.

Но тогда ни мать, ни отец и никто другой не знали, что из оставшихся в жи

вых после гибели старшего сына из пяти их сыновей лишь одному будет суждено дожить до светлого дня Победы и переступить порог родительского дома. Из Потапова мы уехали в Кондрово, где с женой и дочерью день прошёл так же незаметно.

Мы снова вернулись в часть. Шли ожесточённые бои. Продвижение наше было приостановлено. Немцы, подтянув силы с других участков, сумели создать плотную оборону на подступах к г. Юхново. Немного позднее наша батарея вновь оказалась в ситуации, что хуже быть не может: опять пришлось вступить в единоборство с бронированной армадой фашистов. Резникову оторвало ногу, вместе с ним Остапенко тоже был тяжело ранен. Их отправили в медсанбат. Дальнейшую судьбу их не знаю.

23 февраля 1942 года, в день Советской Армии, меня ранило в голову и в левую руку. Была задета кость. В этот же день был ранен и Крюков. Он уже был командиром орудия. Его судьба также мне неизвестна. В июне 1942 г. я вернулся в часть, которая стояла там же в обороне. Журбы уже тоже не было, он убыл по ранению, да и вообще от кадровых батарейцев к тому времени очень мало осталось. Меня ещё раз ранило в марте 1943 года. Лечился в госпитале три месяца. После этого ранения я в свою часть не мог попасть, был отправлен в июне 1943 г. в 156 гвардейский артполк 77 гвардейской дивизии. Это было перед началом большого нашего наступления под Орлом. Там уже мы с тобой вместе, I остальное сам знаешь хорошо".

А в одном из писем Петр Васильевич | писал мне:

"Ты спрашиваешь о судьбе пяти моих братьев. Старший брат Иван погиб в финской войне в тридцать девятом году. Младший Михаил, 1918 года рождения, расстрелян фашистами в Евпатории. Он был директором средней школы, не успел эвакуироваться. Для службы был непригоден - не сгибалась нога. Третий брат Василий, старший лейтенант, командовал ротой и погиб в боях за Варшаву в сорок четвёртом. Четвёртый брат Григорий, с 1925 года, погиб при освобождении Белоруссии. Пятый брат Николай, 1926 года, сложил голову на польской земле. На всех пришли похоронки. Отцу и матери до самой их смерти выплачивали пособие. Мать я похоронил в 1954-м, отца - в 1964 году".

А теперь приведу выдержку еще из одного его письма: "Демобилизовался в 1946 году и приехал на родину. Там было одно горе. Отец и мать были больны. Жили в полуземлянке. Трудно приходилось. Всё же для родителей сумел построить небльшую хату, словом, благоустроил немного. Думал где-нибудь учиться, но по сложившимся обстоятельствам не смог".

Но зато Петр Баринов позаботился о том, чтобы учились его дети. Обе его дочери - Тамара и родившаяся после войны Татьяна получили высшее образование, трудятся на благо своей Родины и передают свой опыт и знания молодому поколению. Мирная политика нашего государства обеспечила нашим людям жизнь без войны и для последующего поколения. Внук Максим, сын Тамары, ни откого не прятался за хворостом на печи. Он вырос под мирным небом, также получил высшее образование - окончил Московский архитектурно-строительный институт.

Ты спрашиваешь о моих наградах, - писал мне Баринов ещё в одном письме. - Два ордена Красного Знамени, ордена Отечественной войны 1 и 2-й степеней, два ордена Красной Звезды, медали "За боевые заслуги", "За Победу над Германией", "За оборону Москвы", "За взятие Варшавы", "За взятие Берлина" и юбилейные медали.

К сожалению, на последнее свое письмо ответа я не получил, и так сложилось, что переписка наша прервалась. Очень хочется верить, что он жив. И так же, как и я, каждый год встречает День Нашей Победы.